Хлеб - Страница 28

– Что же это будет? – удивлялись недавние запольские богачи. – Что же нам-то останется? Все немцы забирают.

Винокуренный завод Стабровского находился всего в двадцати верстах от Суслона, и это сразу придало совершенно другое значение новому хлебному рынку. Для этого завода ежегодно имелось в виду скупать до миллиона пудов ржи, а это что-нибудь значило. Старик Колобов только ахнул, когда услышал про новую затею.

– Съест нас всех Стабровский, – говорил он, качая головой. – Мы тут мышей ловим, а он прямо на медведя пошел.

Новая крупчатая мельница действительно являлась ничтожеством по сравнению с грандиозным заводом. Было тут о чем подумать. Хлопотавший по постройке завода Штофф раза два завертывал в Прорыв и ночевал.

– Ты это что же затеваешь-то? – ворчал Михей Зотыч. – Мы тут вот мучку мелем, а ты хлеб собираешься изводить на проклятое зелье.

– Ничего, ничего, старичок. Всем хлеба хватит… Мы ведь себе только рожь берем, а вам всю пшеницу оставляем. Друг другу не будем мешать, старичок.

– Да я не о том, немецкая душа: дело-то ваше неправильное… да. Божий дар будете переводить да черта тешить. Мы-то с молитвой, а вам наплевать… тьфу!..

– Да ведь народу же деньги-то пойдут, старичок? Ах, какой ты!.. Теперь хлеб напрасно пропадает, а тогда на, получай наличными. Все будут довольны… Так-то!

– Богу вы все ответите за свои выдумки! – грозил Михей Зотыч. – Да и какой у вас бог? Ни бога, ни черта… Про совесть-то слыхал, Карл Карлыч?

– У нас сколько угодно совести, старичок.

– Так вы ее, совесть-то свою, в процент отдавайте… А я тебе скажу пряменько, немец: не о чем нам с тобой разговоры разговаривать… так, попусту, языком болтать…

Штофф только улыбнулся. Он никогда не оскорблялся и славился своим хладнокровием. Его еще никто не мог вывести из себя, хотя случаев для этого было достаточно. Михей Зотыч от всей души возненавидел этого увертливого немца и считал его главною причиной всех грядущих зол.

– Послушай, старичок, поговорим откровенно, – приставал Штофф. – Ты живой человек, и я живой человек; ты хочешь кусочек хлеба с маслом, и я тоже хочу… Так? И все другие хотят, да не знают, как его взять.

– Ну, заговаривай зубы, заговаривай, змей!

– А я понимаю одно: я имею свою пользу и должен дать пользу другим… Так?

– Уж ты дашь, что говорить… Даже вот как дашь… Не обрадуешься твоей-то пользе.

– Все зависит от того, как смотреть на вещи.

Хитрый немец проник даже к попу Макару. Едва ли он сам знал, зачем есть поп Макар, но и он тоже ест свой кусочек хлеба с маслом и может пригодиться. Поп Макар был очень недоверчивый человек и отнесся к немцу почти враждебно.

– Во-первых, я живу здесь уже двадцать лет и никого не касаюсь, – объяснил он откровенно, – и во-вторых, я ничего не понимаю.

– Да ведь мне, батюшка, ничего от вас и не нужно, – объяснил Штофф, не сморгнув глазом. – Престо, счел долгом познакомиться с вами, так как будем жить в соседях.

– Оно, конечно, милостивый государь… Коль скоро человек отметает от себя всяческую суету, потолику он принадлежит самому себе, во-первых, а во-вторых…

– Послушайте, батюшка, вы ведете громадное хозяйство, у вас накопляется одной ржи до пяти тысяч пудов, я говорю примерно. Вам приходится хлопотать с ее продажей, а тут я приеду, и мы покончим без всяких хлопот. Это я говорю к примеру.

– Позвольте, во-первых, какая ваша будет цена, милостивый государь?

– На одну восьмую копейки с пуда больше, чем на рынке… Это… это составит за пять тысяч пудов ровно шесть рублей двадцать пять копеек. Кажется, я выражаюсь ясно? Ведь деньги не валяются на дороге?

Штофф попал в самое больное место скуповатого деревенского батюшки. Он жил бездетным, вдвоем с женой, и всю любовь сосредоточил на скромном стяжании, – его интересовали не столько сами по себе деньги, а главным образом процесс их приобретения, как своего рода спорт.

II

Старшему сыну Серафимы было уже четыре года, его звали Сережей. За ним следовали еще две девочки-погодки, то есть родившиеся через год одна после другой. Старшую звали Милочкой, младшую Катей. Как Серафима ни любила мужа, но трехлетняя, почти без перерыва, беременность возмутила и ее.

– Я хочу и сама пожить, – заявила она с наивностью намучившегося человека. – Будет с нас детей.

– И я то же думаю, – соглашался Галактион.

Тот красивый подъем всех сил, который Серафима переживала сейчас после замужества, давно миновал, сменившись нормальным существованием. Первые радости материнства тоже прошли, и Серафима иногда испытывала приступы беспричинной скуки. Пять лет выжили в деревне. Довольно. Особенно сильно повлияла на Серафиму поездка в Заполье на свадьбу Харитины. В городе все жили и веселились, а в деревне только со скуки пропадай.

– Переедем в город, – все чаще и чаще повторяла Серафима мужу, – а то совсем деревенские мужики будем.

Эти слова каждый раз волновали Галактиона. Деревня тоже давно надоела ему, да и делать здесь было нечего, – и без него отец с Емельяном управятся. Собственно удерживало Галактиона последнее предприятие: он хотел открыть дорогу зауральской крупчатке туда, на Волгу, чтоб обеспечить сбыт надолго. Нужно было только предупредить других, чтобы снять сливки.

Дела по мельнице установились окончательно и шли прекрасно. В первую зиму свежую крупчатку возили в Ирбит, на ярмарку, на тройках. Ее брали нарасхват. Происходила конкуренция с дорогою казанскою крупчаткой. За эти четыре года мельница не только окупилась, но и дала большой доход. Теперь пшеница заготовлялась вперед за год и покупалась на наличные деньги. Вообще дела шли отлично. Мысль открыть сбыт своей крупчатке в «Расею» очень понравилась Михею Зотычу, и он с большим удовольствием отпустил Галактиона съездить в Казань, Рыбинск, Саратов и Нижний, чтобы на месте познакомиться с делами. Галактион проездил все лето и вернулся уже по окончании Нижегородской ярмарки. Эта поездка имела для него решающее значение.