Хлеб - Страница 57

Михей Зотыч, наоборот, нисколько не удивился возвращению Галактиона. Скитский старец попрежнему сидел в углу, и Галактион обрадовался, что он здесь, как живой посредник между ним и отцом.

– Чего позабыл? – грубо спросил Михей Зотыч улыбаясь.

– Чего забыл? – точно рванул Галактион. – А вот это самое… да. Ведь я домой поехал, а дома-то и нет… жена постылая в дому… родительское благословение, навеки нерушимое… Вот я и вернулся, чтобы сказать… да… сказать… Ведь все знают, – не скроешь. А только никто не знает, что у меня вся душенька выболела.

– А ты всем скажи: отец, мол, родной виноват, – добавил Михей Зотыч с прежнею улыбкой. – Отец насильно женил… Ну, и будешь прав, да еще тебя-то пожалеют, особливо которые бабы ежели с жиру бесятся. Чужие-то люди жалостливее.

– Хорошо тебе наговаривать, родитель, да высмеивать, – как-то застонал Галактион, – да. А я вот и своей-то постылой жизни не рад. Хлопочу, работаю, тороплюсь куда-то, а все это одна видимость… у самого пусто, вот тут пусто.

– Ишь как ты разлакомился там, в Заполье! – засмеялся опять Михей Зотыч. – У вас ведь там все правые, и один лучше другого, потому как ни бога, ни черта не знают. Жиды, да табашники, да потворщики, да жалостливые бабешки.

Галактион вскочил со стула и посмотрел на отца совсем дикими глазами. О, как он сейчас его ненавидел, органически ненавидел вот за эту безжалостность, за смех, за самоуверенность, – ведь это была его собственная несчастная судьба, которая смеялась над ним в глаза. Потом у него все помутилось в голове. Ему так много было нужно сказать отцу, а выходило совсем другое, и язык говорил не то. Галактион вдруг обессилел и беспомощно посмотрел кругом, точно искал поддержки.

– А в Кирилловой книге сказано, – отозвался из угла скитский старец: – «Да не будем к тому младенцы умом, скитающися во всяком ветре учения, во лжи человеческой, в коварстве козней льщения. Блюдем истинствующие в любви».

– Это ежели у кого совесть, – добавил Михей Зотыч смиренным тоном. – А у нас злоба и ярость.

– Смейся, родитель. Да, смейся! – крикнул Галактион. – А над кем смеешься-то?

– Слышишь, старче, как нынче детки с родителями разговоры разговаривают? – обратился Михей Зотыч к своему гостю. – Ну, сынок, скажи еще что-нибудь.

– И скажу! От кого плачется Серафима Харитоновна? От кого дом у меня пустует? Кто засиротил малых детушек при живом отце-матери? От кого мыкается по чужим дворам Емельянова жена, как беспастушная скотина? Вся семья врозь пошла.

– А вот помру, так все поправитесь, – ядовито ответил Михей Зотыч, тряхнув головой. – Умнее отца будете жить. А сейчас-то надо бы тебя, милый сынок, отправить в волость, да всыпать горячих штук полтораста, да прохладить потом в холодной недельки с две. Эй, Вахрушка!

На счастье Галактиона, Вахрушки не случилось дома, и он мог убраться из-под гостеприимной родительской кровли цел и невредим.

– Ужо в город приеду к тебе в гости! – крикнул ему вслед Михей Зотыч, напрасно порываясь подняться. – Там-то не уйдешь от меня… Найдем и на тебя управу!

Когда под окнами проехала дорожная повозка Галактиона, скитский старец проговорил:

– А ты напрасно изводишь сына-то, Михей Зотыч. На каком дереве птицы не сиживали, – так и грехи на человеке. А мужнин-то грех за порогом… Подурит, да домой воротится.

– А ежели я его люблю, вот этого самого Галактиона? Оттого я женил за благо время и денег не дал, когда в отдел он пошел… Ведь умница Галактион-то, а когда в силу войдет, так и никого бояться не будет. Теперь-то вон как в нем совесть ходит… А тут еще отец ему спуску не дает. Так-то, отче!

Всю дорогу до Заполья Галактион ехал точно в каком-то тумане. С отцом вышло какое-то дикое объяснение, и он не мог высказать того, что хотел. Свою душевную тяжесть он вез обратно с собой. Теперь у него не выходила из головы жена. Какая-то жгучая жалость охватывала его сердце, а глаза видели заплаканное, прежде времени старившееся лицо Галактиону делалось совестно за свое поведение. В самом деле, зачем он зорил свой собственный дам? Кстати, и с Прасковьей Ивановной все кончилось так же быстро, как началось… Они не сошлись характерами. Прасковья Ивановна жаждала безусловного повиновения, а Галактион не умел поддаваться, да и не любил ее настолько, чтобы исполнять каждый женский каприз. Положим, Прасковья Ивановна была и красива, и молода, и пикантна, но это было совсем не то. Из-за нее для Галактиона выдвигалось постоянно другое женское лицо, ласковое и строгое, с такими властными глазами, какою-то глубокою внутреннею полнотой. Под этим взглядом он чувствовал себя как-то и хорошо, и жутко, и спокойно, точно в ясное солнечное летнее утро, когда все кругом радуется. Прасковья Ивановна сама догадалась, что из этой связи ничего не выйдет, и объявила Галактиону без слез и жалоб, деловым тоном:

– Идите вы, Галактион Михеич, к жене… Соскучилась она без вас, а мне с вами скучно. Будет… Как-никак, а все-таки я мужняя жена. Вот муж помрет, так, может, и замуж выйду.

– За Мышникова?

– Уж какая судьба выпадет. Вот вы гонялись за Харитиной, а попали на меня. Значит, была одна судьба, а сейчас вам выходит другая: от ворот поворот.

Так и расстались, и ни которому ни тепло, ни холодно не сделалось.

Именно с такими мыслями возвращался в Заполье Галактион и последнюю станцию особенно торопился. Ему хотелось поскорее увидеть жену и детей. Да, он соскучился о них. На детей в последнее время он обращал совсем мало внимания, и ему делалось совестно. И жены совестно. Подъезжая к городу, Галактион решил, что все расскажет жене, все до последней мелочи, вымолит прощение и заживет по-новому.